Михаил Жванецкий - Собрание произведений в одном томе
Та же жизнь, но уже в очках, уже с болью в колене и родственниками в больнице. Мысли не напрягают тело, желания не переходят в действия.
Та же жизнь, но с ироничным взглядом. Чужая любовь не возбуждает, а для себя лень распускать то, что осталось от хвоста.
Та же жизнь, а чужие ошибки радуют больше, чем свои достижения, а мечты из созидающих переходят в разрушающие.
И на чей-то шепот: «Иди ко мне, мой милый», – как бы ты быстро ни побежал, ты все равно лишний.
Та же жизнь, но ты уже знаешь, что слово «реанимация» означает лежание, а слово «лежание» означает хождение, а хождение – это мышление, а мышление – это старость, переходящая в тихое детство, если успеет, если успеет, если успеет…
Как это делается
Первый съезд перестройки
Как это делается! Я в восторге!..
Да здравствует величайшее открытие – дураков нет даже на самом верху!
Боже! Как это ловко делается… Трансляция съезда – как репортаж из подводного мира. В цвете. Замерев, мы, полчища наивных и дураков по эту сторону экрана, наблюдали с восторгом, КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ…
Как это делается!!!
Кто сказал, что мы ничего не умеем? Бред! Выше всего мирового уровня. Интриги, подготовки, заготовки, сплачивания и рассеивания… Блеск!
Я в восторге! Я надеялся на малое: законы, решения… Чушь и бред! Мы получили большее – огромную и прекрасную картину работающей машины, не дающей результатов. Гора родила мышь: отмену статьи одиннадцатой, которую давно уже отменили. Ничего не родила гора под наши восторги и аплодисменты.
Но как это делается… Как все оказались в меньшинстве – рабочие, крестьяне, ученые, инженеры, демократы… Все! Кто в большинстве? Неизвестно до сих пор. Ни одного лица из большинства не проступило.
– Сколько можно давать слово меньшинству! – кричит большинство и не берет слово.
Действительно здорово. Мозги заворачиваются. Казалось бы, вот проблема. Вот она воет, и вот ее решение. Но тут идет другой – другая проблема. Идет третий – третья проблема. Затем картон азиатского выступления, дальше – пятая проблема, шестой – картон, и жуешь этот пирог – мясо с картоном, – и уже ничего не понимаешь…
– Гибнут малые народы!..
– Да здравствует рабочий класс!..
– Голодают пенсионеры!..
– Сила партии в единстве!..
– Прилавки пусты…
– Мы поддерживаем самый прогрессивный строй…
– Нет лекарств, где взять деньги?..
И тут неожиданно выходит человек и говорит, где, по его мнению, нужно взять деньги. Вот здесь очень важно не реагировать. А дать слово следующему. Он уже говорит о гибели всего живого на Севере. Тут уж действительно неизвестно, что делать, но выходит третий и говорит, что, по его мнению, надо делать в сельском хозяйстве.
Теперь очень важно, не отвечая, дать слово следующему. Он, разрываясь, говорит о радиации и пособиях. Мы уже забыли о малых народах и сельском хозяйстве, у нас волосы дыбом от радиации, и, когда появляется человек с идеей спасения коряков, все раздражены: этот откуда, при чем тут коряки, когда такая радиация… Тут известие о катастрофе. Все бросаются туда, забывая о радиации, и тут же подходит дело из Ферганы, поэтому человека, который внезапно нашел деньги для борьбы с радиацией, уже сгоняют с трибуны. А тут ошеломляющая новость о власти КГБ, о грандиозных новостройках в центре Москвы… Полушария поменялись местами, и все с радостью погрузились в длинный, старый, железнодорожный доклад на паровой тяге об наших успехах, связывающий поражения и победы в единое громыхающее целое. Можно поспать, перекусить, поделиться сомнениями в своей уверенности или уверенностью в своих сомнениях и так далее.
Тут и армия напомнила, что она любимое дитя страны и может набить морду любому, кто с этим не согласен…
А вот и пошла работа по выдвижению депутатов, наблюдать которую было уже физическое наслаждение. Это уже шло не под валидол, а под шампанское.
Боже! Как это делается!
Какая работа! Я такого не видел!
– Вы нам все время для выборов предлагаете одного, – капризничает депутат, – но нам хочется хотя бы двух, чтоб выбирать.
– Но нужен-то один, – говорит председатель.
– Да, – говорит депутат.
– Вот он и есть.
– Верно, – говорит депутат, – точно… Но постойте… Как же это?.. Действительно, нужен-то один…
– Вот он, – показывает председатель, – куда же два-то? Место-то одно.
– Верно… Да… Хотя… Постой!..
А чего тут стоять, когда на подходе следующий кандидат на экологию председателем…
– Что такое экология? – спрашивают его.
– Не знаю.
– Будем выбирать, товарищи?
– Что ж его выбирать, он не знает, что такое экология, – устало сипят либералы.
– Ну и что! Он таких ассистентов наберет – всем нос утрут. Кто за? Против? Утверждаем.
Блеск!! Видишь результаты голосования и думаешь: а может, лучше их назначать…
А тут еще одна новость – съезд кончается…
– Как?! Что?! Только начали…
– Но ведь надо же кончать. Оно же не может бесконечно…
– Но ведь ничего не принято.
– Вот как раз и время, и все логично. Тут вообще надо подумать, может, и не собираться. Всем на дом разошлют, они дома проголосуют и дома выступят с речами, мы эти речи опубликуем и по домам разошлем. В домах они продебатируются, поступят к нам, и мы по домам рассеем мнение президиума. Не будет этого базара, работа станет гораздо эффективнее, депутат не сможет перебивать депутата, а вплотную займется подсобным хозяйством. Кто против, воздержался?..
Блеск! Какая работа. Так это делается. И ничего, что грандиозное зрелище закончилось безрезультатно. Вся страна производит впечатление тяжелоработающей, ничего при этом не производя.
Еще один урок в нашей начальной школе.
– Мы не рабы. Рабы немы.
– Да-да… Конечно…
Это было бы немыслимо даже два года назад
Вот я стою перед телекамерой немецкого ТВ, и никто не возражает. Я бы раньше боялся, мне и сейчас страшно. Ибо я в душе остаюсь человеком, который в лучшем случае никогда больше не появится на экране.
Мне сейчас говорят: ты плохо жил. Я совсем не плохо жил. Я не знал, как можно… Я считал, что мои произведения не публикуются, значит, так и надо и так далее…
Я только читал свои вещи. Люди сами записывали их на магнитофон, кто-то переписывал, кто-то перепечатывал, кто-то переплетал, и появились специальные книги, изданные от руки. Сейчас я впервые вылез на солнечный свет и снова боюсь. Боюсь, не вреден ли он для меня.
Я не могу дать примеры сталинского, брежневского юмора. Мой юмор всегда был одинаковым. Он меня тянул, как собака тянет хозяина, и, может быть, мы чем-то приближали сегодняшнее время, а может, случайно попали в него. Я буду в выигрыше, если мои вещи устареют, – значит, улучшилась жизнь. Если жизнь не улучшится, они не устареют…
Есть ли у нас юмор?
Еще какой! Вся наша жизнь последних десятилетий. У нас был период слез, потом период смеха… Смех сотрясал нас. Мы в нем спасались. Люди приходили на концерт, то есть я приходил, а концерты у меня были на заводах, в институтах, люди оставались после работы, и мы смеялись вместе до слез или от слез.
Мы открывали для себя, что все думаем одинаково. Это теперь, когда открыли окна и двери, мы думаем по-разному… А раньше думали одинаково и очень нравились друг другу.
Ничто так не сближает разнообразные частицы, как давление сверху. Юмор становился все более непереводимым. Смех вызывали самые серьезные вещи. Допустим, рапорт в газету: «Мы такие-то, собрали тридцать центнеров с гектара. Посвящаем 1 Мая».
Ответ в газете: «Вы такие-то, собрали тридцать центнеров с гектара и посвятили 1 Мая. Сердечно поздравляем вас».
Или: «Я, Степанов, проехал сто тысяч километров без ремонта, хочу проехать еще сто тысяч километров».
Ответ: «Вы, Степанов, проехали сто тысяч километров без ремонта, хотите еще сто тысяч километров. Поздравляем вас и желаем проехать еще сто тысяч километров».
Как это все переведешь и кто поймет?
Юмор стал замкнутым и специфичным.
Мои произведения, написанные в тот сложный период, еще собирают публику, но это отголосок моего подполья. Мне надо искать другой путь или вдруг уйдет все в прозе, тогда опять я в порядке, если мне окончательно не припомнят этот разговор.
Этот юмор специфичный, но это юмор огромной страны и собирает огромные массы людей, значит, он должен быть интересен вам, если вам не безразлична ваша жизнь.
Меня спрашивала уже какая-то английская журналистка: «Неужели вам не обидно, что ваши произведения не переводятся, что вы заняты спецификой своей страны?»
Я уже тогда знал, что, если мы изменим положение в своей стране, оно изменит положение во всем мире.
Сегодня мы живем в согласии со своим правительством, мы боимся за него, мы бережем его.
